Роберт О`Брайен - Z – значит Захария

– Я плохо разбираюсь в моторах и насосах, – пожаловалась я.

– Зато я разбираюсь, – ответил он. – Уж во всяком случае достаточно, чтобы накачать бензина.

– Когда поправитесь, – уточнила я.

Не обсуждая этого, мы оба уже начали рассчитывать на то, что он выздоровеет.

Я очень обрадовалась тому, что он сказал про бензин и трактор, и очень надеюсь, что все сработает. Пастбища едва хватает трем коровам, а на тракторе я смогу накосить сена. Ведь со временем, надеюсь, поголовье увеличится.

Когда мы пошли к дому, солнце как раз опускалось за хребет. Поскольку склоны долины очень высокие, солнце у нас всегда садится рано и выходит поздно – здесь долгие сумерки, и мы никогда не видели таких красивых закатов, какие бывают на равнине. Но тот вечер был великолепен. Папа любил говорить: «У нас в долине настоящий закат – на востоке», и так оно и было. Когда солнце скрывалось за западным хребтом, последние лучи окрашивали восточные холмы оранжевым, а темные тени карабкались за ними вверх. Под конец пламенели только верхушки самых высоких деревьев, затем и они гасли, погружаясь в густеющую темноту.

Мы остановились немного полюбоваться; он оперся о мое плечо, – я ужасно гордилась тем, что могу быть полезной, – но к дому пошел сам. В тот вечер мистер Лумис явно выглядел сильнее и даже держался прямее. Какой высокий! – подумала я.

Тем вечером стало прохладно, поэтому после ужина я разожгла огонь в камине гостиной и открыла дверь в его – Джозефа и Дэвида – комнату, впуская тепло. Он, однако, не пошел сразу в постель, а сел в папино кресло перед камином.

В гостиной два больших мягких кресла и диван – мама с папой любили смотреть на огонь зимними вечерами. (А этой зимой я спала на диване, чтобы быть ближе к теплу.) За ними я оставила электрические лампы – для красоты. У одной стены стоит граммофон, у другой – пианино.

– Хотите книгу? – спросила я, думая, что ему снова скучно. – Я могу поставить лампу около кресла.

– Нет, спасибо. Просто посмотрю на пламя несколько минут. Потом пойду спать. Огонь всегда усыпляет меня.

И все же я в первый раз забеспокоилась – ему было совершенно нечего делать. Когда я одна – когда я была одна, – я всегда так уставала к вечеру, что, если не было срочной стирки или штопки, ложилась спать сразу после ужина. А теперь жалела, что не могу включить ему радио или граммофон – у нас был очень хороший, и много пластинок. Тогда я предложила то, на что не решилась бы в обычных обстоятельствах:

– Хотите, поиграю вам на пианино?

И быстро добавила:

– Только у меня не очень хорошо получается.

К моему удивлению, он пришел в полный восторг.

– Правда? – воскликнул он. – Я не слышал музыки уже больше года.

Мне стало его жалко – мало того, что играю плохо, так у меня и нот мало: «Учебник для второго года обучения» Джона Томпсона, его же «Легкие этюды» и небольшая пьеса, которую я когда-то разучивала, «К Элизе». Учебник наполовину состоит из упражнений.

Я поставила лампу рядом с пианино и начала с «Легких этюдов». В основном они слишком детские, но к концу книги есть несколько посложнее, очень красивых. Я играла, а сама то и дело поглядывала на него. Ему явно нравилось, и, наверное, поэтому у меня получалось лучше обычного, почти без ошибок. Конечно, он не хлопал и даже ничего не говорил, но наклонился в кресле вперед и застыл, слушая. Закончив «Легкие этюды», я сыграла «К Элизе», затем несколько вещей из учебника и на этом все ноты закончились, если не считать гимнов.

Гимны у меня получаются лучше всего: я аккомпанировала, когда мы пели в воскресной школе. Я выбрала два самых любимых: «Великий Бог» и «В саду». Мелодии очень хорошие, но скорее не для пианино, а для голоса. Я играла очень тихо, и когда в очередной раз оглянулась, он уже спал, все так же наклонившись ко мне в кресле. Испугавшись, что он упадет, я остановилась, и тут он проснулся.

– Спасибо! – сказал он. – Было чудесно.

И после паузы добавил:

– Это лучший вечер в моей жизни.

Я переспросила:

– В жизни? Вы хотите сказать, после войны?

– Ты слышала, что я сказал, – раздраженно огрызнулся он. – «В моей жизни».

Я все понимаю: у него жар и он плохо себя чувствует, но…

Потом он пошел спать, я велела ему оставить дверь в спальню открытой, подложила в камин толстых дров, чтобы горели всю ночь, и пошла наверх к себе. Постель оказалась неожиданно холодной – не как зимой, но все равно неприятной.

Удивительно, но гимны, которые я играла, расстроили меня: пробудили тоску по дому. Они напомнили мне о воскресной школе. В обычную школу нас возил автобус вместе с другими детьми, но в воскресную мы ездили на машине с мамой и папой, парадно одетые, и это всегда было праздником. Я так много помню о ней. Я начала ходить в нее с двух лет, она стала моими яслями и детским садом, там я учила буквы по «Библейской азбуке».

На первой странице было «А – значит Адам», и стоял Адам рядом с яблоней, одетый в длинную белую мантию, – что, конечно, противоречило Библии, но книжка-то детская. Дальше шли «B – значит Бенджамин», «C – значит Кристиан» и так далее. На последней странице было «Z – значит Захария», и, поскольку я знала, что Адам был первым человеком, то долгое время думала, что Захария будет последним. Я выучила все буквы из этой книги и к школе уже немного умела читать.

От воспоминаний о воскресной школе и неожиданного раздражения мистера Лумиса мне захотелось снова оказаться в пещере – там как-то уютнее. В итоге я решила идти спать туда (там остались одеяла и все остальное) и вернуться настолько рано, чтобы мистер Лумис не понял, что я была не дома. Однако, проходя мимо его спальни, я услышала крик, потом еще один. В его голосе мне почудилась тревога, я подумала, нужна помощь, и подошла поближе к двери. Ему снился кошмар – он то издавал отрывистые выкрики, иногда полные гнева, то затихал, словно слушая ответ. Я поняла, что слышу только половину разговора. Не все удавалось разобрать, но было ясно, что он говорит с Эдвардом.

– Ответственный… Ответственный за что?

Пауза.

– Больше нет, Эдвард! Теперь это ничего не значит.

Снова пауза.

– И какой в этом толк? Мы знаем, что они мертвы. У них не было шансов. Ну почему ты не можешь этого понять? Мэри мертва. Билли мертв. Ты им не поможешь.

Разговор продолжался, но его голос постепенно ослабевал, в итоге дойдя до бормотания, которого я совсем не могла разобрать.

Потом он закричал снова, очень настойчиво:

– Убирайся! Предупреждаю тебя, руки прочь от…

Последнее слово я не поняла. А он издал жуткий стон, полный такой боли, что я подумала, его ранило.

И снова тишина.

Я прокралась к двери спальни. Теперь он дышал ровно и спокойно – что бы ему ни снилось, кошмар кончился. А вот я все беспокоилась. Был ли это просто дурной сон или началось ухудшение и он снова бредит?